Был светлый тихий вечер. Затворив двери шестого класса, Мор широким шагом прошел по коридору. За дверью тут же поднялся приглушенный гул. Он только что провел урок истории на классическом отделении. Дональд тоже учился в шестом, но на естественнонаучном отделении, и вот уже два года как выбыл из числа учеников Мора, к величайшему облегчению последнего. Мор преподавал в Сен-Бридж историю, а если требовалось, то и латынь. Он любил свою профессию и знал, что обладает педагогическим талантом. В школе его уважали, а с уходом Демойта стали уважать еще больше. И созание этого в какой-то степени вознаграждало его за все неудачи в других «департаментах» жизни.

Выйдя из застекленных дверей главного корпуса школы и окунувшись в теплый солнечный свет, он почувствовал себя вполне довольным, частью оттого, что урок прошел хорошо, частью от предвкушения приятного вечера. В обычные дни между окончанием занятий и ужином повисала тягостная пауза, которую приходилось чем-то заполнять — чтением, проверкой тетрадок, бестолковыми разговорами с Нэн. Обычно это было самое бесполезное время дня. Но сегодняшний вечер сулил живую, захватывающую беседу с Демойтом в его необыкновенном доме. Если потороплюсь, думал Мор, то успею, прежде чем явится Нэн, выпить с Демойтом пару бокалов хереса. Нэн взяла за правило приходить позже, что неизменно сердило Ханди. Несомненно, будут вино и закуска. Нэн вообще-то не употребляла алкоголя, да и Мор позволял себе выпить лишь изредка, отчасти из-за того, что был воспитан в традициях трезвости, отчасти из соображений экономии, но с Демойтом или с Тимом иногда выпивал, хотя при этом почему-то всегда испытывал чувство вины.

Демойт жил в трех милях от школы, в прекрасном георгианском доме, именуемом «Брейлингское Подворье».

Этот дом он приобрел во времена своего директорства и его же намеревался отписать школе в своем завещании. Он наполнил дом сокровищами, среди которых выделялись старинные восточные ковры — предмет особой гордости Демойта. Он даже написал монографию на тему восточного ковроткачества, небольшую, но очень толковую. Демойт был истинным ученым. И Мор, которого природа наделила талантом учителя, но никак не ученого, без всякой зависти искренне восхищался его недюжинным умом; а в сильный, независимый характер и великолепное чувство юмора был, можно сказать, влюблен; к тому же и Демойт чрезвычайно благоволил к Мору. Мор частенько задумывался, что окажись Демойт в стане противника, это было бы очень и очень неприятно. Долгое пребывание Демойта на посту директора знаменовалось постоянными стычками с учительским коллективом, и о времени его директорства до сих пор упоминали не иначе как об эпохе «террора». Чувство, что ты надежно укрепился на своем месте, было в те времена для учителей Сен-Бридж роскошью, которой Демойт, ничтоже сумняшеся, их лишил. Как только в работе того или иного преподавателя случались погрешности, Демойт тут же начинал хлопотать о его увольнении; а уж если Демойт стремился к осуществлению чего-либо, то быстро добивался своей цели.

С Демойтом было трудно ужиться, но и с должности снять не так-то просто. Когда пришел возраст выхода на пенсию, он убедил правление продлить срок его директорства еще на пять лет, но и это время истекло, а он все продолжал возглавлять школу и ушел только в результате сильнейшего нажима, после того как школьный инспектор обратился в арбитраж. Лет десять назад Мор стал доверенным лицом Демойта, его правой рукой, посредником между директором и учительским коллективом, и, сначала неофициальным, а после уже и общепризнанным заместителем Демойта. Исполняя свои обязанности, Мор отдавал отчет, что наслаждается абсолютной властью, не испытывая при этом никаких угрызений совести за последствия. Он смягчал бремя тираний, будучи в то же время ее орудием и нередко вкушая сладость неограниченной власти.

Демойт хотел, чтобы Мор стал директором после его ухода, но поскольку Сен-Бридж принадлежал англиканской церкви, то и кандидат на место главы школы должен был, так требовало правление, хотя бы номинально быть англиканцем. Этому параграфу Мор не соответствовал, и буря, разыгравшаяся ради того, чтобы в школьном уставе изменили пункт о вероисповедании, окончилась ничем. Наверняка вначале Демойт строго придерживался параграфов устава относительно веры, но ко времени прихода Мора ортодоксальность директора успела поизноситься, превратившись в вежливый, но непоколебимый консерватизм. В годы правления Демойта Закон Божий, в сущности, не преподавался, если не считать избитых сведений и пения древних и новых псалмов; и мальчики знакомились с религией во многом так же, как с вопросами пола, собирая нескромные сведения из каких попало книжек. О чем заботился Демойт, так это о профессионализме в работе. Его подчиненные обязаны были взращивать молодую поросль, а за неумение взращивать их ждало увольнение, и с каждым годом жертв на учебном судне, именуемом Сен-Бридхс, становилось все больше, процесс выбраковки шел постоянно. Относительно морали и тому подобных высоких материй, Демойт придерживался взгляда, что если школяр успевает в латыни, то уж точно не станет негодяем.

Совсем иные взгляды исповедовал преемник Демойта, преподобный Джайлз Эверард, к которому Демойт относился с нескрываемым презрением и всегда, упоминая о нем, прибавлял «бедняга Эвви». Воспитание характера — вот что было ближе всего сердцу Эверарда, а успехи в латинской прозе и поэзии он считал как раз задачей второстепенной. Первым делом новый руководитель изменил учебный план, потому что именно в этом документе ярче всего отражалось увлечение Демойта «звездными» учениками; а появлением нового плана как бы провозглашался новый Сен-Бридж, обещающий сосредоточить свои усилия не на пестовании вундеркиндов, а на воспитании всех учащихся в духе высокой нравственности, в том числе посредственных и даже откровенно тупых. Демойт с гневной неприязнью следил за этими нововведениями.

Нэн всегда прохладно относилась к Демойту. Может, потому, что Демойт прохладно относился к ней; впрочем, как догадывался Мор, в любом случае эти двое не смогли бы стать друзьями. Нэн не терпела эксцентричности, которую раз и навсегда обозвала кривлянием. Наверное, она и мысли не допускает, размышлял Мор, что есть люди, полностью от нее отличающиеся. Помимо всего прочего, Нэн враждебно относилась к неженатым мужчинам, видя в их неустроенности нечто нездоровое и угрожающее, а Демойт за долгие годы одиночества, за годы тиранической власти над коллективом, преуспел в этом, так сказать, в квадрате. Он был страстным спорщиком и в редких случаях жертвовал остроумием в пользу такта. С одной стороны, по своим привычкам он был как бы консерватором, но, с другой стороны, гражданские институты громил на чем свет стоит. И в том числе, разумеется, институт брака. В священном домашнем уединении Нэн частенько позволяла себе выражение «наш брак», но касаться этой области отношений в компании посторонних, в общих чертах или в деталях, считала недопустимым. А где начиналась область обитания «посторонних»? Да тут же, за порогом ее дома. Демойту такая щепетильность была чужда, и он то и дело приводил Нэн в смятение своими пылкими замечаниями на тему семейной жизни. «Семейная пара — это опаснейший механизм»! — говаривал он, поднимая палец и наблюдая за выражением лица Нэн. «Брак есть выражение эгоизма, благоустроенного да еще и санкционируемого обществом. Семейному человеку ох как трудно войти в Царствие Небесное!» А однажды после какой-то его особенно колкой реплики, когда Мор вступился за Нэн, Демойт, можно сказать, выгнал обоих из дома, да еще и прокричал вслед: «Вы можете мириться друг с другом, но я с вами мириться не обязан!»

После этого Мору лишь с величайшим трудом удавалось убедить Нэн ходить вместе с ним на обеды к Демойту. Но в глубине души он понимал — если бросить уговоры и начать ходить одному, враждебность Нэн к Демойту удвоится и она не пожалеет сил, чтобы положить конец этой дружбе. Поэтому они ходили в гости вдвоем, но на обратном пути Нэн всякий раз давала волю своей язвительности. Вяло соглашаясь с жениными комментариями, Мор оправдывал свое мелкое предательство тем, что таким образом предотвращает более чувствительную для его самолюбия капитуляцию. Нэн соглашалась терпеть Демойта, но при условии, что Мор присоединится к ее неприязненному мнению; и чтобы умиротворить жену, Мор присоединялся, но при этом не переставая мысленно бичевать себя за малодушие.

Мор прошел по асфальтированной площадке, по привычке стараясь не смотреть на окна классных комнат, за которыми все еще шли уроки; с некоторым разочарованием он вспомнил, что сегодня Демойт будет не один. Мор иногда заезжал на Подворье поздно вечером, уже после ужина, но почему-то особенно драгоценны были для него короткие встречи перед обедом, когда вырвавшись из тусклых школьных стен, он остро наслаждался отдыхом в необыкновенной гостиной Демойта. Мор радовался, когда к Демойту приходили гости, и вместе с тем ему нравилось встречаться со стариком наедине, и если он успевал приехать к шести, то обычно так и получалось. Но сегодня вечером эта художница, мисс Картер, наверняка будет там. По отношению к данной молодой особе Мор испытывал какое-то смутное любопытство.

После того как несколько месяцев тому назад умер ее отец и газеты запестрели некрологами и хвалебными отзывами о его картинах, в этих заметках часто упоминалась и дочь. Кажется, она слыла талантливой. Эверард поделился впечатлением о ней, но ему, как выразилась Нэн, в том, что касается женского пола, доверять, в общем-то, было нельзя. Мысли о девушке улетучились как облачко, и Мор вновь задумался о Демойте.

Демойт и Тим Берк всегда были противниками в области политических взглядов, но несмотря на это Демойт поддерживал, к удивлению Мора, планы Тима — выдвинуть его, Мора, кандидатом от лейбористов. «Вреда от вас не будет, — говорил он Мору, — потому как, что бы вы там, в Вестминстере, ни делали, страной все равно управлять не будете, зато себе пользу принесете, вырветесь из этой проклятой рутины. Быть на побегушках у Эвви — жалкая роль, а больше вас здесь ничего не ждет. Мне думать больно об этом. Это так несправедливо». В последнем пункте Мор целиком соглашался с Демойтом. Но ему не хотелось, чтобы нынешним вечером, в присутствии Нэн, Демойт заговорил об этих планах, и поэтому надо успеть его предупредить. Если Демойт голосует «за», то Нэн тут же, автоматически, голосует «против».

Гараж, где стояли учительские велосипеды, представлял собой ветхое деревянное строение, оплетенное вьюнком, скрытое в мрачных зарослях, именуемых «учительским» садиком, и существовал параграф в «Правилах поведения школьника», запрещающий ученикам приближаться к этому участку. От гаража вела усыпанная гравием и поросшая сорняками тропинка. По ней можно было проехать к площадке, на которой стоял новенький «остин» Эверарда и громадный дряхлый «моррис» Пруэтта. Мор отыскал свой велосипед, проехал по чуть бугристой дорожке между деревьями; затем, одолев площадку, подъехал к воротам, за которыми в нескольких шагах чернела гладкая лента асфальтового шоссе. Автомобили мчались в обоих направлениях, и Мору пришлось ждать. Наконец он перебрался на другую сторону и поехал по склону вверх к железнодорожному мосту. Подъем был довольно крутой. Как обычно, он дал себе приказ — одолеть подъем единым махом, не сходя с велосипеда. И, как обычно, пришлось сделать передышку. Наконец он добрался до вершины и начал спускаться.

И вот вдалеке между деревьями замелькало Подворье. Отсюда, с этого места дороги, казалось, что дом стоит в полнейшем уединении. Городок на мгновение скрылся за мостом, а возвышающийся по другую сторону полей возле проходящей параллельно дороги торговый центр еще не успел показаться. Величественно-меланхолический дом Демойта вырисовывался как на картине; точно таким же был этот дом в те времена, когда в экипажах через грозящие нападением разбойников вересковые пустоши сюда наезжали из Лондона гости, привозя провинциалам известия о последнем театральном триумфе Гаррика и новейшие остроты Доктора. Вновь переждав на обочине, Мор переехал на другую сторону и свернул на обсаженную старыми вязами аллею, ведущую к дому. Трухлявые вязы давно уже были угрозой для проходящих и проезжающих под ними, но Демойт отказывался их выкорчевывать. «Пусть Эвви корчует после моей смерти, — отвечал он. — Я завещаю ему это удовольствие. У него в жизни так мало радостей».

Длинный фасад дома, выстроенного из розовых кирпичей, был снабжен четырьмя эркерами. Гости, идущие по аллее, могли видеть широкий, украшенный каменным фронтоном подъезд, но чтобы оказаться возле дверей, предстояло еще объехать обширный квадратный газон. Объехав, Мор оставил велосипед у стены бывшего каретного сарая и направился к дверям. Почувствовав, что за ним наблюдают, он поднял голову и в окне над парадным входом увидел мисс Хандфорт. Приветливо помахал ей. Мор был из числа любимцев Ханди.

Мисс Хандфорт встретила его в вестибюле, спустившись по витой лестнице с топотом, от которого затрясся дом. Это была крепкая, властная женщина средних лет с лицом льва и поступью носорога. В свое время она преподавала в начальных классах.

— Привет, — произнес Мор. — Как дела, Ханди? Как его светлость?

— Ленив и несносен, как обычно, — зычным голосом доложила мисс Хандфорт. — Вы, как всегда, пришли слишком рано, но ничего страшного. — Ханди никогда не называла людей по именам. Во время разговора она то и дело покашливала. — Подхватила какую-то ужасную простуду, хотя, как это меня угораздило в такую погоду, уму непостижимо. Может, это сенная лихорадка, но сено ведь уже убрали, впрочем, кто его знает. Если хотите умыться, идите, не стесняйтесь, дорога вам известна, сегодня лучше воспользоваться туалетной комнатой на первом этаже, если вам угодно. Его величество никак не встанут, а юная особа — в гостиной, это я говорю на тот случай, если вы хотите соблюсти приличия. Не хотите, так ступайте к гардеробной и стучите. А мне надо на кухню, обед на плите.

После чего, кашляя и чихая, мисс Хандфорт скрылась за обитой зеленым сукном кухонной дверью. А Мор проделал описанный ею путь к умывальнику и попытался отмыть руки. От износившейся резины велосипедного руля ладони сделались черными. Мылу грязь уступать не хотела, зато охотно перешла на полотенце. Тон, каким мисс Хандфорт упомянула о гостье, недвусмысленно намекал, что домоправительница относится к постоялице не очень дружественно, поэтому и Мор, махнув рукой на приличия, пошел наверх и постучал в дверь гардеробной. Изнутри донеслось какое-то ворчание.

— Можно войти, сэр?

— Нет, — раздался голос. — Уходите. Вы дьявольски рано притащились. Три минуты назад я еще спал. И вот теперь надо что-то решать относительно брюк. Не являться же перед вами в кальсонах. Там внизу, в гостиной, очаровательная леди.

Мор повернулся и медленно побрел вниз. По дороге зачем-то поправил галстук. Остановившись у двери гостиной, он посмотрел вдаль, туда, где комнаты, идущие одна за другой, сходились в перспективе на дверях кухни, в которых стояла Ханди и, по всей видимости, прислушивалась. Мор пожал плечами, этот жест мог означать что угодно. В ответ Ханди тоже пожала плечами и звучно втянула носом воздух. Что она хотела этим сказать, Мор не понял. Он вошел в гостиную и тихо притворил дверь.

В комнате, наполненной желтоватым вечерним светом, три высоких окна были широко распахнуты. Гостиная находилась в торцевой части дома, окна ее выходили на лужайку, отгороженную от ведущей к парадным дверям дорожки сложенной из крупных камней стеной. В глубине лужайки темнела густая тисовая изгородь, украшенная каменной аркой с железной калиткой, ведущей на следующую лужайку, которую из окон гостиной нельзя было разглядеть. Эту лужайку со всех сторон окаймлял широкий цветочный бордюр и ступени вели к расположенной на возвышении третьей лужайке. По обеим сторонам лестницы росли подстриженные кусты остролиста, а по верху обсаженного вьющимися растениями склона шла изгородь из самшита, как бы подчеркивающая разницу уровней. Наверху, на третьей лужайке, цвели розы, за ними начиналась шелковичная аллея. Еще дальше стеной стояли высокие деревья, в просветы которых зимой гляделись красные крыши домов, но летом ничего нельзя было разглядеть, разве что в одном месте, где зеленую стену разрезал указующий перст башни Сен-Бридж.

В гостиной никого не оказалось. Мор почувствовал себя спокойнее. Он вновь поправил галстук и осторожно опустился в кресло. Эта комната ему нравилась. В его собственном доме, несмотря на титанические старания Нэн подобрать всю обстановку по цвету и стилю, ощущения гармонии не возникало. Предметы оставались замкнутыми в себе, их форма и цвет никак не проявлялись. А здесь, в этой переполненной небрежно расставленными вещами комнате, все объединялось в вихре красного и золотого, и каждая вещь, отдавая дань целому, еще ярче проявляла свою индивидуальность. На полу лежал драгоценный ферганский ковер, наполовину скрытый под слоем плотно уложенных поверху маленьких ковриков, не менее прекрасных. Мебель стояла без всякого склада и лада, обеспечивая лишь одно — обилие ровных поверхностей, на которых теснились чашки, кубки, вазы, шкатулки вперемешку с фигурками из слоновой кости, нефрита, черного и желтого янтаря, агата. Вышитые подушечки громоздились на стульях и креслах в таком количестве, что толком и присесть было негде. Стены были оклеены бело-золотыми обоями, но являлись взгляду лишь фрагментами мехе развешенных под различными углами, переливающимися, подобно шерсти сказочных животных, коврами. Мор сидел, прикрыв глаза. Окружающие формы и ритмы расплывались и вместе с тем становились все более впечатляющими. Цветовой поток беспрепятственно вливался в него. Он отдыхал.

И вдруг очнулся, словно от неожиданного толчка. В глубине комнаты на столике стояла на коленяхженщина. Он не заметил ее раньше, не только потому, что цвет одежды сливался с фоном, но и потому, что не ожидал увидеть кого-то здесь, в этой точке пространства. Она стояла спиной к нему, поглощенная, по всей видимости, изучением висящего на стене ковра.

— Простите! — вскочил Мор. — Я вас не заметил!

Она резко обернулась, столик накренился и едва не опрокинулся вместе с ней, но она успела спрыгнуть, хотя и очень неловко. Мор устремился вперед, чтобы поддержать ее, но она уже вскочила на ноги.

— Вы меня испугали. Я не слышала, как вы вошли. Они смотрели друг на друга. Мор увидел, что она очень маленькая, выглядит совсем юной, у нее короткие, по-мальчишески подстриженные черные волосы и очень румяные щеки, что на ней черная хлопчатобумажная блузка и цветастая красная юбка, что на шее бусы из больших красных шариков; и в тот же миг он будто увидел себя со стороны — немолодой учитель с унылым бледным лицом, уже начинающий седеть.

— Меня зовут Рейн Картер, — представилась девушка.

— А меня — Уильям Мор. Извините, что напугал вас.

— Не беспокойтесь. Я просто слишком углубилась в рассматривание ковра.

В ее интонациях промелькнула забавная значительность.

— Это одно из сокровищ мистера Демойта, — пояснил Мор. — Кажется, ширазский. — Какая же она маленькая, подумал он, совсем ребенок. Может, Эвви и в самом деле прав. Глаза темно-карие, беспокойные. Нос несколько широковатый, вздернутый. Довольно приятное лицо.

— Вы не ошиблись, ширазский, — отозвалась мисс Картер. — Как непостижимо сочетаются краски на ковре, вы обратили внимание? Каждая частичка переливается присущим только ей оттенком, а потом они сливаются в единый для всей поверхности цвет, точнее, в единый розоватый отблеск. — Она говорила наставительно и так важно, словно читала лекцию, и Мору это казалось и трогательным и вместе с тем чуточку смешным. Интересно, есть ли у нее талант живописца? Он протянул руку к ковру и осторожно притронулся